Мальчик объяснил дедушке, что Олден досчитал до шестидесяти, в точности как это полагалось по правилам. Он сам не понимал, почему встал на сторону мальчишки, который насмехался над ним, выставил на посмешище, потому что не только увидел его, а еще и поймал на открытом месте. Олдену — который часто во время драки раздавал пощечины, как девчонка, — нужно было всего лишь повернуться, увидев Клайва, небрежно положить ладонь на высохшее дерево и произнести мистическую и неоспоримую формулу исключения из игры: «Я-вижу-Клайва, раз-два-три!» Скорее всего он защищал Олдена лишь потому, что тогда они с дедушкой не пойдут обратной он сможет cмoтреть, как его стального цвета волосы развеваются в снегопаде лепестков, и сможет восхищаться мимолетным лепестком, застрявшим в ямке под горлом старика.

— Ну конечно, — согласился дедушка. — Разумеется он досчитал до шестидесяти. А теперь посмотри сюда, Клайви! И пусть тебе это запомнится надолго!

На комбинезоне у дедушки были настоящие карманы -в общей сложности, считая и большой карман, похожий на мешок кенгуру на животе, их было пять. Кроме них был еще и такие штуки, которые только выглядели как кармашки. На самом деле это были разрезы, через которые можно было просунуть руку и дотянуться до штанов под комбинезоном В те дни не носить штаны под комбинезоном считалось не позорным, а всего лишь смешным — считалось, что у человека поехал чердак. Дедушка всегда носил под комбинезоном пару голубых джинсов. Без малейшей улыбки он называл их «еврейскими штанами». Клайв знал, так их называли все фермеры: джинсы «Левайс» — «еврейские штаны или просто „евреи“.

Дедушка сунул руку в правый разрез своего комбинезона, покопался некоторое время в правом кармане джинсов и достал наконец потемневшие от времени серебряные карманные часы, которые вложил в руку ошарашенного мальчика. Часы оказались такими неожиданно тяжелыми, их тиканье, доносившееся сквозь металлический корпус, таким громким, что Клайв едва не выронил их.

Он посмотрел на дедушку широко раскрытыми удивленными глазами.

— Их не следует ронять, — сказал дедушка, — а если и уронишь, они, наверное, все равно не остановятся. Их уже роняли не раз, даже однажды наступили на них в этой проклятой пивной в Ютике, и тогда они не остановились. А если все-таки остановятся, то потеряешь их ты, а не я, потому что теперь это твои часы.

— Что?.. — Мальчик хотел сказать, что не понимает, по не закончил фразы — ему показалось, что одного слова достаточно.

— Я дарю тебе эти часы, — пояснил дедушка. — Уже давно собирался, но не хочу вписывать их в свое завещание.

Налог на наследование будет стоить, наверное, больше, чем сами часы.

— Дедушка.., я… Боже!

Дедушка засмеялся так, что закашлялся. Он согнулся, смеясь и кашляя, лицо его от прилива крови сделалось пурпурным. Радость и удовольствие Клайва от полученного подарка сразу пропали, мальчика охватило беспокойство. Он вспомнил, как мать предупреждала его — и не один раз, — что он не должен утомлять дедушку, потому что дедушка болен. Когда Клайв пару дней назад осторожно поинтересовался у дедушки, чем он болен, Джордж Баннинг ответил одним таинственным словом. И только ночью, после их разговора в саду, когда мальчик засыпал, держа в руке согревшиеся от его тепла часы, он вспомнил слово, названное дедушкой, и понял, что оно имеет отношение к его сердцу. Врач убедил дедушку не курить и сказал, что, если он попытается выполнять какую-нибудь тяжелую работу — убирать снег или копаться в саду, — дело кончится «игрой на арфе». Мальчик понимал, что это значит.

«Их не следует ронять, а если и уронишь, они, наверное, все равно не остановятся», — сказал тогда дедушка, но мальчик был достаточно взрослым, чтобы понимать, что все на свете когда-нибудь останавливается — как люди, так и часы.

Он стоял, ожидая, когда кончится приступ у дедушки, и вот наконец его кашель и смех стали стихать. Он выпрямился, вытер сопли, текущие из носа, левой рукой и небрежно стряхнул их в сторону.

— Ты чертовски забавный парень, Клайви, — сказал дедушка. — У меня шестнадцать внуков, и только двое из них, мне кажется, годятся на что-нибудь. Ты один из них, правда, не первый, — но ты единственный, от разговора с которым я смеюсь так, что у меня болят яйца.

— Я совсем не хочу, чтобы у тебя болели яйца, — возразил Клайв, и дедушка расхохотался снова. На этот раз ему удалось справиться со смехом еще до того, как начался кашель.

— Обмотай цепочку вокруг ладони, если хочешь чувствовать себя лучше, — посоветовал дедушка. — Если ты будешь чувствовать себя спокойнее, может быть, отнесешься внимательнее к тому, что я собираюсь сказать тебе.

Мальчик поступил так, как сказал ему дедушка, и действительно почувствовал себя лучше. Он смотрел на часы, лежащие у пего в ладони, зачарованный живым ощущением их механизма, отражением солнца на стекле, секундной стрелкой, бегущей по своему маленькому кругу. Но это были все-таки дедушкины часы, в этом он не сомневался. Затем, как только в голове у него промелькнула эта мысль, яблоневый лепесток скользнул по циферблату и исчез. Это заняло меньше секунды, но все сразу изменилось. После пролетевшего лепестка происшедшее стало реальностью. Часы принадлежат ему, навсегда.., или по крайней мере до тех пор, пока один из них не остановится, его нельзя будет отремонтировать и придется выбросить.

— Так вот слушай, — сказал дедушка. — Видишь секундную стрелку, которая движется отдельно?

— Да.

— Отлично. Следи за ней. Когда она коснется двенадцати, на самой вершине, крикни мне: «Пошла?» Понятно?

Мальчик кивнул.

— О'кей. Когда она подойдет к двенадцати, предупреди меня.

Клайв уставился на часы с серьезностью математика, приступающего к решению сложного уравнения. Он уже понимал, что хочет показать ему дедушка, и был достаточно умен, чтобы осознавать, что доказательство представляет собой простую формальность.., но, несмотря на это, нужно быть свидетелем демонстрации. Это был своего рода обряд подобно тому, как нельзя выходить из церкви, пока священник не произнесет благодарственную молитву, несмотря на то, что все гимны спеты и проповедь наконец закончилась.

Как только секундная стрелка вытянулась вертикально вверх на своем отдельном маленьком циферблате («Моя! — восторженно подумал мальчик, — это моя секундная стрелка на моих собственных часах»), он крикнул изо всех сил:

— Пошла!

Мгновенно дедушка принялся считать с удивительной скоростью аукциониста, продающего товар сомнительного качества и пытающегося всучить его по наивысшей цене до того, как загипнотизированная аудитория придет в себя и поймет, что ее не только обманывают, но и издеваются над ней.

— Один-два-три-четре-пять-шесть-семь-всемь-двять, — забормотал дедушка. От волнения на его щеках и на носу резко проступили пурпурные вены. Он закончил счет, с триумфом воскликнул: — …Пятьдсятьдвять-шетьдесят!

Когда он кончил считать, секундная стрелка на карманных часах едва успела пересечь седьмую темную линию, обозначающую тридцать пять секунд.

— Сколько? — спросил дедушка, тяжело дыша и потирая ладонью грудь.

Клайв сказал, глядя на него с нескрываемым восхищением:

— Ты очень быстро считал, дедушка!

Дедушка помахал рукой, которой он растирал грудь, словно говоря: да разве это быстро! — и улыбнулся.

— Этот молокосос Осгуд считал куда быстрее, — сказал он. — Я слышал, как маленький ублюдок произнес «двадцать семь», и не успел опомниться, как он был где-то около сорока одного. — Дедушка уставился на Клайва темно-синими глазами, так непохожими на карие глаза мальчика, которые достались ему откуда-то из Средиземноморья. Он положил свою старческую руку с шишковатыми пальцами на плечо внука. Она была изуродована артритом, но мальчик чувствовал жизненную силу, все еще скрывающуюся в ней подобно проводам в выключенной машине. — Запомни одну вещь, Клайви. Время не имеет никакого отношения к тому, с какой быстротой ты можешь считать.